Журнал "Коммерсантъ Власть" №35 от 08.09.2014, стр. 44
Искра из Глазго
В Музеях Кремля открылась выставка, посвященная первому легендарному дизайнеру
В Музеях Кремля открылась выставка, посвященная Чарльзу Ренни Макинтошу (1868-1928), шотландскому архитектору и художнику, который куда больше известен как первый легендарный дизайнер ХХ века.
Сергей Ходнев
В прошлом столетии было придумано немного настолько узнаваемых предметов мебели, как знаменитый макинтошевский стул,— черный, с утрированно высокой прямой спинкой, которая вся в поперечинах, как лесенка, а наверху у нее квадратная решетка. Самое удивительное, что на протяжении вот уже века с лишним эти стулья (или их более современные реплики) как использовали, так и продолжают использовать в интерьерах. Дизайнерская мода, как ей положено, меняется, но эта вещь странным образом всегда выглядит не антикварной диковиной с ароматом прадедовских времен, а вполне современным предметом. Хотя в любой словарной статье стилистическое кредо Макинтоша для начала обозначено, казалось бы, совершенно однозначным и не претендующим на вневременную безграничность образом: мол, крупный мастер европейского модерна, он же ар-нуво.
У каждой страны свои стереотипы относительно ар-нуво (которое вдобавок всюду норовят назвать по-своему). У нас, очевидно, чаще всего вспоминают шехтелевские фасады, московский "Метрополь" с майоликовыми панно Врубеля, вазы Галле, плакаты Альфонса Мухи, кованый декор парижского метрополитена и барселонские постройки Гауди. Если совместить все эти образы, то центральными впечатлениями, наверное, окажутся текучесть, зыбкость, немножко аффектированная декоративность и яркость. На свой лад это логично: наш модерн, особенно в своем массовом изводе — на уровне журнальной и газетной графики, рекламы, упаковок, рамочек и прочего, ориентировался в смысле мотивов и стилистики во многом именно на французское ар-нуво, которому вот эта жеманная витиеватость как раз была свойственна в большей мере. А по части английского современного искусства около 1900 года у мало-мальски заинтересованного отечественного обывателя ассоциации были не то чтобы прямо самые передовые: неоготика, Уильям Моррис, прерафаэлиты. В лучшем случае Обри Бердслей.
Хотя показательно, что англичанином-то как раз Макинтош не был. Он родился в многодетной семье полицейского клерка в Глазго, там же и учился. Но Глазго его времени был отнюдь не скучным промышленным захолустьем, а оживленным и богатым мегаполисом, где в конце XIX — начале ХХ века проходили даже громадные международные выставки почти под стать парижским. Новые архитектурные достопримечательности строили здесь чуть ли не чаще (и точно с большими амбициями), чем в Эдинбурге. Тем более что Эдинбург, древняя столица, был и консервативнее, а в Глазго спокойно относились к смешению аутентичных шотландских традиций и с английскими, и с континентальными. Так, для в общем-то скромного собрания художественного музея Келвингроув построили по-столичному грандиозное здание, стилизованное по какой-то загадочной логике под дворцовую архитектуру Испании XVII века.
Вот и стиль самого Макинтоша при всей индивидуальности его почерка на самом деле тоже многим обязан странно перекрестившимся влияниям. Конечно, он следил за общеевропейской повесткой дня, причем, судя по всему, не только артистической, но и литературной: его попытки "переводить" стихотворения на абстрактный язык орнаментов или графических композиций слегка напоминают французскую символистскую литературу, какого-нибудь Гюисманса. И разумеется, отдавал должное тогдашней отчаянной моде на японское искусство. Но если французские графики, скажем, в этом самом искусстве восхищались все больше гравюрой — изысканно струящимися кимоно красавиц Хокусая, тонкими соотношениями линий и пятен, стилизованной красотой пейзажа, то Макинтош явно больше интересовался архитектурой и мебелью, в которых находил образцы лаконичности и функциональности. А что до родных британских влияний, то можно, с одной стороны, отыскать, чем он был обязан прерафаэлитам, чем конкретно "Искусствам и ремеслам" Морриса, а чем, может быть, даже и Рескину. Но с другой — шотландское почвенничество у него тоже было, только в средневековых замках и сельских домах он тоже обращал внимание не на всякую готическую красивость, а на строгость и чистоту линий.
На протяжении вот уже века с лишним эти стулья как использовали, так и продолжают использовать в интерьерах.
Кажется, что настолько узнаваемый даже сейчас автор в свое время должен был вызывать колоссальный фурор с тысячами заказов. На самом деле прижизненная репутация Макинтоша — вопрос не настолько однозначный. Изрядную часть своей жизни он проработал в чужих архитектурных конторах (где с его идеями и его характером не всегда были готовы мириться). Объединение единомышленников вокруг него вроде и было, но только совсем камерное, буквально семейное, так называемая "Группа четырех": он сам, его жена, сестра жены и ее муж. Международное признание, безусловно, было, если судить по его вояжам и выставкам, в которых он принимал участие. Макинтош, в частности, был накоротке с авторами круга Венского сецессиона (и в их собственном стиле это знакомство, кстати, вполне заметно), но этим все не ограничилось. Как-то работы Макинтоша увидел и оценил путешествовавший по Западной Европе великий князь Сергей Александрович, московский генерал-губернатор, который, вопреки своему реноме невероятного обскуранта, манеру шотландского архитектора оценил очень благожелательно. И пригласил его в Москву, принять участие в международной выставке искусства "нового стиля". Макинтош тогда, в 1902 году, до Москвы не доехал — как писал Дягилев в посвященной выставке статье, "испугался русской зимы", но прислал обставленную им комнату, которая и в России вызвала самый живейший интерес (некоторые, впрочем, упрекали Макинтоша за холодность, бездушность, стерильность и прочие грехи, в которых сегодня упрекают минималистов).
Но ни передовые московские купцы, ни американские миллионеры почему-то не засыпали его заказами. Да и в Шотландии (не говоря уже о Лондоне) больших заказов было не так много. Уже в начале 1910-х годов, все еще на пике карьеры, Макинтош начал разочаровываться в собственной работе, потом уехал из Англии и последние годы вместо дизайна писал идиллические пейзажные акварели. Кажется, и не замечая, что даже при сильно изменившихся артистических модах его-то работы в актуальности на самом деле ничего не теряют.