Кирилло-Белозерский иконостас восстановили для экспозиции.

О Кирилло-Белозерском иконостасе написано немало, но собран он вместе впервые за многие годы.

Выставка иконы

Музеи Кремля показывают выставку, посвященную одному из самых впечатляющих монументов живописи нашего XV века — иконостасу Успенского собора Кирилло-Белозерского монастыря. Его иконы, рассредоточенные по четырем музейным собраниям (Третьяковка, Русский музей, Музей имени Андрея Рублева и, конечно, сам Кирилло-Белозерский музей-заповедник), показываются вместе впервые за многие годы. Рассказывает СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.

Кто написал для освященного в 1497 году монастырского собора грандиозный четырехъярусный иконостас, неизвестно. Не бог весть какое оригинальное обстоятельство для нашего средневекового искусства, где счет известных по именам мастеров идет на единицы, но тут любопытство вызывает даже не само имя, а скорее, так сказать, бэкграунд, совокупность артистических обстоятельств. Собор построили на средства великого князя Ивана III, иконы тоже пожертвовал великий князь, то есть работа это была не внутримонастырского, но государственного значения, заказанная правителем, который породнился с Палеологами, присоединил Новгород и разобрался с Ордой. Абы кому заказывать бы не стали.

Великолепные, даже подавляюще внушительные по размаху для масштабов Успенской звонницы ростовые образа деисусного чина это подтверждают — хотя, если всматриваться, начинаешь замечать разницу, скажем, между жесткой, геометричной отточенностью "Богоматери" и "Иоанна Предтечи" и более плавной и мягкой живописью на соседних иконах с изображениями архангелов. В более камерных и многофигурных иконах праздничного чина различия еще заметнее. Ольга Лелекова, многолетняя исследовательница кирилловского иконостаса, ссылаясь на особенности манеры, колористические предпочтения и даже химический состав пигментов, делает вывод, что мастеров над иконостасом работало трое и каждый тяготел к одной из больших русских иконописных школ — московской, ростовской и новгородской. Мнение стало общепринятым (и даже, судя по всему, вызывает у исследователей желание додумать психологический портрет каждого из этой троицы анонимов, этот-де больший лирик, а этот — весь экспрессия и т. п.), пускай и не в силу какой-то абсолютной бесспорности, а просто потому, что столь же дотошных и основательных исследователей у этого иконостаса больше и нет.

Жаль, право, что не привезли в Кремль пятый ярус, праотеческий, который приделали к иконостасу в XVII веке: по контрасту с этими безжизненными поздними образами было бы особенно заметно, как хороша, несмотря на различие манеры, оригинальная живопись. Стройность деисуса, неожиданная патетика в полуфигурах взволнованных пророков, одетых в бурно развевающиеся гиматии, и тут же, рядом, неисчислимое количество необычных подробностей в праздничных иконах. Старец Иордан, полулежащий в волнах у ног Христа в сцене Крещения, и тут же еще одно юное речное божество, плывущее верхом на дельфине,— трогательная античная вольность, унаследованная от византийского искусства. Или поразительно скомпонованное что по цвету, что по рисунку "Умовение ног" с апостолами, которые смущенно снимают сандалии и обмениваются недоуменными жестами. Или присутствие среди других икон страстного цикла совсем редкого сюжета: на иконе изображается, собственно, только то, как на Голгофе, готовясь к казни, ставят крест, еще пустой. Тоже, надо думать, византийская реминисценция, но со временем забытая; в XVII веке очередной изограф, поновлявший иконостас, видимо, так изумился выбору сюжета, что на всякий случай написал с краю отсутствовавшую в оригинале фигуру Христа (ее контуры еле видны и теперь, после реставрации) — не заметив, что разрушает тем самым прихотливое совершенство придуманной его собратом времен Ивана III композиции.